Биографию Отто Новикова можно прочитать здесь.
― Отто Семёнович, как вы пришли к занятию искусством, и что для вас это слово значит?
― Я с самого детства мыслил себя художником. Я знал, что братья моей бабушки и прадед были иконописцами. Правда, был перерыв, когда мои дяди были только художниками. У меня была чисто крестьянская семья. У отца было много сестер, а братьев не было, поэтому они были очень бедными. А со стороны матери было много работающих братьев, в числе которых и мой дед, и они брали из общины землю, как было положено в деревне (земля распределялась между семьями в зависимости о количества работающих мужчин), и были довольно богатыми. Поэтому в 1930-х годах их даже раскулачивали.
Я рисовал как себя помню. Рисовать было не на чем, зато были чернила в «непроливайках» (они, кстати, совершенно спокойно проливались), металлические перья, которых всегда было лишь ограниченное количество, и газеты, которые выпускались и доходили даже до самых мелких деревень, хотя наше село было довольно большое. Положение с бумагой и со всем остальным усугубила оккупация Воронежской (современная Белгородская) области летом 1942 года, в которой мы провели полгода. Немцы прошли и оставили с нами венгров, которые, слава Богу, не зверствовали. Может быть, потому, что среди них были коммунисты.
Я перерисовывал картинки из учебников ― что такое рисование с натуры, я не знал. Только где-то в конце учёбы в десятом классе у нас образовался кружок, который вел кто-то из мальчиков, который владел карандашом и светотенью. Но этого, конечно, было недостаточно, чтобы поступить в высшее учебное заведение. Я приехал в Ленинградскую академию, увидел, как работают абитуриенты, и понял, что не сдам экзамены. Тогда я вернулся назад, год работал в колхозе, а потом нас военкомат буквально обязал поступать в военное училище. Я выбрал Кронштадтское радиолокационное училище. Тогда у меня была задача обязательно получить высшее образование ― её передо мной поставил еще отец.
― А почему была именно высшее образование? Вам это не кажется стереотипом?
― Возможно. Дело в том, что мой отец с отличием закончил четыре класса церковно-приходской школы, мать ― один класс. Сестра отца ― из «белых платочков», сохранивших нашу Церковь в безбожные времена ― была неграмотной. В селе с полуторатысячным населением не было ни одного человека с высшим образованием. Даже среди учителей в нашей семилетней школе было всего пятеро с техникумом и ни одного выпускника вуза. Вот откуда отца и моя жажда: во что бы то ни стало ― вуз! Тем более что после войны везде открывались двери.
Так вот, я поступил в Кронштадтское училище, но у меня хроническая ангина, а там сырой воздух, и я много болел. Тогда я попросил врача комиссовать меня, чтобы кто-то, кому это более нужно, мог поступить на моё место. Меня отпустили, и я уехал.
Поехал я по комсомольской путевке, чтобы уехать из села, в КМАруда ― была такая стройка в Белгородской области. Я хотел пойти в шахту добывать руду, но меня не пустили, так как мне еще не было 18-ти лет. На стройке я обучился на каменщика и год там проработал. Осенью, чтобы хоть куда-нибудь поступить и параллельно обучаться живописи, я поступил в Воронежский институт на биологический факультет. В Воронеже был студенческий клуб с прекрасной изостудией. Там я проучился шесть лет. Когда уезжал, думал, что через два года еще поступлю в художественный вуз, но учитель тогда сказал, что мне это необязательно, что я уже готовый художник.
Но без диплома художественного вуза или техникума было тяжело. Меня довольно долго не принимали ни в Союз художников, ни на выставки до тех пор, пока в 1975-м году я со своим другом из Москвы не освоил мозаику. В Саратове меня приняли в Художественный фонд, потому что я мог обучать других художников технике смальтовой мозаики. Там же я делал и авторские мозаики. После этого, в 1983 году, я переехал в Москву, где у меня было много знакомых. Меня приглашали в Комитет графики ― это был «альтернативный союз», который противопоставлял себя официальному искусству. В Саратове я уже выставлялся с профессиональными художниками на различных выставках, а в Москве вошел в Международный Союз художников, который давал право бесплатно проходить в любой музей мира. Когда я был в Греции, то побывал во всех местных музеях совершенно бесплатно.
― Вы рассказали про ваш путь в искусстве, но как именно вы объясняете для себя этот термин?
― Искусство, как часть культуры ― производное от культа. Оно всегда было частью культового обряда и имело непосредственное отношение к культу вплоть до Возрождения. Сам термин «Ренессанс» не совсем точный ― это искусство не возрождало античность, но ею вдохновлялось. Оно основывалось на античности ― греческой и римской скульптуре и редких сохранившихся образцах фрески. Активно усваивалась античная мифология, появились картины на сюжеты мифов. Искусство вышло из храма в индивидуальное жилище. В храмах оставались иконы и живопись на религиозную тематику, но в основном,произведения искусства стали создаваться именно для жилища, для человека по его заказу.
К сожалению, на религиозное искусство это подействовало обмирщающе. Появилось стремление к приземлению очеловечиванию Бога. Поэтому в протестантском искусстве Христос ― не Богочеловек, а просто человек. Необыкновенный, талантливый, но именно человек. С этим мы никак не можем смириться. Православие, наоборот, устремляет человека к Небу, твёрдо стоя на том, что Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом.
Вот такие мысли об искусстве.
― Вернемся к тому времени, когда вы еще учились. Как проходила ваша учеба?
― Та студия была на высочайшем уровне. Руководил ей Аркадий Павлович Васильев. Он был и прекрасным художником, и блистательным педагогом. Все ученики у него были очень индивидуальны, абсолютно непохожие друг на друга. Бывает так, что, например, если у Моисеенко занимались студенты, то они все были маленькими моисеенками, а у Васильева все имели свою яркую индивидуальность. Жаль, что он недолго прожил. Я окончил университет и уехал из Воронежа в 1965 году, а он через год или полтора умер.
― Вы говорите, что у вас в группе каждый имел свою индивидуальность. Учились ли с вами те, кто позднее добился успеха, признания? В чем для вас заключаются критерии успеха?
― Критерий успеха ― вовсе не обязательно популярность, потому что она создается ныне сонмом искусствоведов, у большинства которых очень тенденциозная направленность. Из Воронежа хорошими художниками вышли, например, Иван Воронов, Александр Саввин, Юрий Васильев, Александр Артюхов. Это известные в России художники. У нас был настоящий учитель, учительот Бога.
― В недавнем интервью «Собеседнику» вы говорили, что с детства были крещены. Когда у вас произошло осознание веры и вы перестали быть просто крещеным человеком?
― Детей неверующих не бывает. Естественно, я был верующим ― до школы. В первом классе мама еще водила меня причащаться в церковь за семь километров. Насколько это было сознательно, я не знаю. Во всяком случае, я с удовольствием ходил, смотрел на росписи, которые были сделаны моим дедом Маркианом Сапрыкиным. В 2000 году эта церковь сгорела. Сейчас, слава Богу, на ее месте стоит уже каменная церковь. Уже со второго класса шла активная антирелигиозная пропаганда. А в третьем-четвертом классе детей уже не пускали в ту церковь за семь километров. Раз в школе сказали, что Бога нет, значит, Его нет.
В вузе и после вуза шел спонтанный поиск истины. Я пытался самостоятельно ответить на вопрос, что такое бессмертие, что такое религия. Например, я считал, что бессмертие индивидуально. Во время умирания человека предсмертное мгновение для него растягивается в бесконечность. И эта бесконечность будет для него райским или адским, в зависимости от того, как жил человек. Конечно, позже я понял, что это ересь. Но тогда такое объяснение для меня было успокоительным, так как все время присутствовала нервозность от незнания Бога и истины.
К вере я пришел на пороге 1984 года, когда приехал в Москву и стал ходить по храмам, смотреть росписи и иконы, погружаться в песнопения. Однажды в храме Пимена Великого на «Новослободской» (он не закрывался и в богоборческие времена) служили отец Владимир Диваков, отец Владимир Еремин и настоятель отец Димитрий, фамилию которого я не помню. То ли это была такая служба, то ли просто пощадил меня Христос и коснулся моего сердца, что я в один момент всё понял. Я понял, что такое христианство, что такое православие, что такое революция, антирелигиозная пропаганда, и зачем всё это делалось. Я сразу стал воцерковляться, ходить на службы, изучать Литургию, исповедоваться, причащаться. Вот и всё.
― На ваш взгляд, насколько важна вера для занятия искусством?
― Понимание искусства с середины XIX века и поныне несколько поменялось даже по отношению к Ренессансу. Искусством стало называться всё, что делается руками. В том числе и прикладное, которое, впрочем, так или иначе всегда обращалось и обращается к Богу. Со времен Дюшана, который на выставке живописи представил писсуар и Мону Лизу с пририсованными усами, происходит проникновение в искусство откровенного сатанизма. Не всё из того, что сейчас называется искусством, им действительно является. Инсталяции Кулика, акции Павленского… Как это можно называть искусством?
― И какова здесь роль веры?
― В человеческом отношении вера удерживает искусство, не дает ему озвереть. В 1980-е годы, пытаясь представить себе искусство сугубо схематично, я изобразил искусство в виде ромба с линией посредине, которая символизирует горизонт. Два треугольника — один с вершиной, обращённой вверх, другой ― с вершиной, обращённой вниз. Треугольники эти разделены параллельными горизонту линиями на три яруса. Первый, нижний ярус ― это эмоциональное воздействие произведения искусства на человека, то, что зачастую вызывает какие-то приятные эмоции и ассоциации. Следующий уровень ― интеллектуальный, который сообщает человеку знания. Скажем, если произведение посвящено евангельскому сюжету, оно помогает человеку освоить и понять Евангелие. Самый высший уровень ― духовный, он сообщает человеку о Боге.
В треугольнике, обращённом вершиной вниз, будут те же уровни. Но они сообщают человеку отрицательные эмоции, провоцируют неприятные чувства. Интеллектуальный уровень врет человеку, сообщает ему ложную информацию. Самый нижний уровень, где в качестве иконы «Черный квадрат» ― это сатанинский уровень. По этой схеме можно рассматривать любое произведение искусства: картину, роман, симфонию, спектакль.
― Ваш стиль, полиморфизм, весьма необычен. Людям непривычно видеть евангельские сюжеты, выполненные в таком стиле. Чем для себя вы оправдываете использование этого стиля, хотя еще в Средневековье он порицался и даже был запрещен?
― Во-первых, тогда такого стиля не было, а была попытка таким образом изобразить Троицу. У меня тоже была такая попытка, которую я моментально пресек, когда узнал, что это порицается Церковью именно по отношению к Троице. Сам стиль пока никем не осужден. Если Церковь его осудит, я от него откажусь и больше не буду работать в этом стиле. Хотя евангельские сюжеты уже многими изображены в тех или иных авангардных стилях ― это же светское искусство. Да, на евангельские сюжеты, но не для Церкви.
― То есть иконами эти картины нельзя считать?
― Конечно, это не иконы! Это просто светская живопись на евангельские сюжеты.
― А как религиозные люди реагируют на такие изображения?
― Вот по выставке и узнаем. Я пока еще даже книгу отзывов не смотрел. Было, что задавали вопросы, и после объяснений у людей наступало понимание.
― Как вы думаете, в далеком будущем полиморфизм может применяться в написании икон для Церкви?
― Мне бы этого очень не хотелось. Икона гораздо выше, и те задачи, которые ставит перед собой полиморфизм, решаются в иконе по-другому. В иконе присутствует многовременность, и там очень много условностей, символики. Полиморфизм не даст иконописи ничего нового. Он может только оттуда что-то черпать, но не наоборот.
― Как вы оцениваете состояние современного изобразительного искусства, и как, на ваш взгляд, оно изменится в ближайшие несколько десятков лет?
― Изменяться оно будет. Искусство в какой-то степени отображает и политическую, и духовную борьбу. Оно не является абсолютно самостоятельным. Если кто-то — художник, литератор, актёр, журналист — говорит, что он независим, нейтрален, то он или обманывает, или пребывает в прелести, в самообмане. И можно служить Истине или Лжи, не осознавая направления своей деятельности.
Идет духовная борьба между силами зла и добра, между силами православия и антиправославия. Откуда эти силы берутся? Источник добра — Бог. Источник зла — дьявол. Я знаю, что в данный момент правый путь есть только у православия. Что будет, зависит, в том числе, и от нас. Нас могут забить в средствах массовой информации, не пускать туда и афишировать Павленских, Куликов, Малевичей и прочих. Но им не удастся обратить нас в свою веру. Нам нужно твёрдо стоять в православии.
То, что раньше возрождал Илья Глазунов, а теперь продолжает его сын Иван, совершенно замечательно. Созданная Ильёй Сергеевичем академия сейчас активно выставляет в Европе картины воспитанных в ней художников и бумерангом возвращает школу, воспринятую нами у них, обратно. Все зависит от нашего неравнодушия, активной деятельности и помощи Божией.
Беседовал Михаил Ерёмин, фото автора.
Источник: «Татьянин день»
Количество просмотров — 340
