ТАТЬЯНА ИЕНСЕН
В публикации использованы фотографии, сделанные прихожанами нашего храма, участниками поездки в августе 2014 года на русский Север, в деревню Веркола Архангельской области.
Первый раз я была на Пинеге в 1968 году в фольклорной экспедиции от филфака МГУ. Нас было всего трое. Добирались мы в Верколу из Карпогор на почтовом самолете целый день по одному (вернее, по одной), так как рядом с летчиком было только одно место. Самолет летел так низко, что задевал верхушки деревьев. Я, конечно, не знаю, но думаю, не поднимался он, ну хотя бы на уровень птичьего полета, потому что кабина была вся в щелях и насквозь продувалась, а, как известно, чем выше, тем холоднее.
А потом мы почти месяц ходили от деревни до деревни под огромным, все время меняющимся небом вдоль петляющей в цветущих лугах и песчаных отмелях Пинеги и записывали тексты песен, свадебных обрядов, колядок, старинных былин и просто рассказов из жизни. Дорог автомобильных тогда там не было вообще. И мы в основном добирались до нужных мест по каким-то тропам.
Фотография Марии Макаровой
Один раз до ночи блуждали по болоту. А когда нам надо было попасть в какую-то деревню на другой стороне реки, то мы переплавлялись на весельной лодке, лавируя между плывущими и устрашающими своими размерами стволами деревьев – в то время по Пинеге сплавляли лес и длинными баграми с плотов или с берега направляли бревна вниз по течению. Работали и ночью под тусклыми фонарями.
Пинега. Фотография Любови Горбатовой
Вообще в деревнях тогда не у всех было электричество, на пенсию-то, колхозную – в 12 рублей – не разгуляешься, так что в некоторых домах, куда нас пускали на постой, я помню, что жгли и лучины. И все равно кормили нас и пели нам абсолютно задаром. А один раз на «день рыбака» бабушки – их было человек 12 – покосив на поляне траву, расселись на земле полукругом, и выпив бутылку какой-то медовухи, запели свадебную песнь, слезу выбивающую тут же, с первых протяжных звуков: «Вьюн над водой завивается…»
Фотография Ирины Федичкиной
Я слушала их и плакала. И от радости – так это было бесконечно светло и бездонно. И от печали — мне казалось, что еще лет 10 и все, деревня здесь умрет. Ведь уже погибло много домов, есть целые деревни, где все дома брошены. Хлопают открытыми ставнями на ветру. А дома здесь, как корабли, с крутогрудыми коньками на крышах. Бревна огромные, кажется, что не стареющие вовсе. Сзади дома на сеновал, находившийся на втором этаже, как правило, вел помост, по которому поднималась лошадь с телегой сена. А спереди на фасаде у таких домов — от 12 до 20 окон.И, казалось, все это оставлено навсегда. Хозяева не вернутся.
Фотография Ирины Федичкиной
А потом, уже в 1998 году, я увидела фильм Лидии Бобровой «В той стране», который снимался в Верколе. И даже, показалось, что знакомые лица увидела. И глазам своим не поверила – прошло уже не 10, целых 30 лет, а Веркола жива. Но только фильм-то про вусмерть спивающуюся деревню. Сколько же еще осталось?
Смогу ли я еще хоть раз туда попасть? Еще раз услышать исконного, подлинного «Вьюна»? Ведь практически каждый раз, когда я оказывалась в таких местах, от которых дух захватывало, – на вершине вулкана, в цветущей тундре, перед стеной водопада, перед обрывом ледника, сползающего в океан, во всех этих местах, которые уж точно были совсем не похожи на пинежские просторы, во мне начинали непроизвольно звучать эти уже до боли родные слова и звуки: «Вьюн над водой завивается…» Наверное, как когда-то сказал мой двенадцатилетний сын, глядя на одно из валдайских озер: в природе «все из одного корня».
И в этом смысле со мной произошла, можно сказать, даже чудесная история. Я хоть и хожу сейчас в народный хор, но голоса у меня никакого серьезного нет. Слух, кажется, есть, а голосом, к сожалению, не вышла… Но один раз в моей жизни он у меня был. Когда было очень-очень нужно, не подвел. На следующий год после первой моей Верколы, то есть в 1969 году мы вчетвером поехали в Тушетию. Это горная страна со всех сторон окруженная горными хребтами, куда нет и никогда не было дорог, только овечьи тропы, и откуда в свое время Сталин выслал всех тушинцев, на которых за что-то в одночасье прогневался. С середины семидесятых люди в Тушетию уже начали возвращаться, но когда мы там были, то за 24 дня нашего похода, не встретили ни одного человека. И вот когда мы туда собирались перейти через перевал из последней хевсурской деревни, хевсуры, узнав об этом, решили нас проводить с хинкали и с песнопениями до утра. Пели они старинные песни под таким звездным небом, что казалось, не оно — над нами, а мы – в нем. Никогда этого не забуду. А потом, когда уже чуть-чуть забрезжил рассвет, они попросили меня (как единственную среди нас женщину) спеть что-нибудь по-настоящему русское. В той ситуации отказаться было нельзя. Нельзя и все. И я запела «Вьюна…» Что еще может быть, более русское? И вместе с хевсурами я слушала саму себя, и понимала, что это не я пою, а это во мне что-то поет, через меня. И опять хотелось плакать. И опять — от радости, и от печали, которые в этот момент как-то так слились воедино, что с каждым звуком общее звучание усиливалось все сильнее и сильнее, словно в зримом согласии с рассветным светом, начавшим просто заливать горный хребет. И еще мне казалось, что у многих за столом тоже были мокрые глаза. (Хотя, конечно же, это могли быть просто солнечные блики.)
В общем, я всегда хотела вернуться на Пинегу, туда, где со мной произошло что-то главное в моей жизни и необратимое. Только не верила, что это возможно. С каждым годом все более труднодостижимыми, по крайней мере, для меня, казались эти места. И вот в прошлом году мы с матушкой Мариной вдруг обнаружили, что нас помимо всего прочего объединяет одна, но пламенная страсть – своими ушами услышать, и своими глазами увидеть то, что мы считаем для себя таким непреложным. После этого все начало складываться просто и легко.
И вот наконец-то! — в августе 2014 года из Архангельска на поезде мы доехали до Карпогор, а оттуда — на автобусе! – до Верколы. То есть дорога от Карпогор не только до Верколы, но и дальше до Суры, где родился Св.Иоанн Кронштадтский, есть. Правда, грунтовая, но широкая и ровная. Правда, рейсовые автобусы уже не ходят (поначалу какое-то время ходили), но можно по мобильному телефону, которые есть чуть ли ни у каждого местного жителя независимо от его возраста, заказать и газик, и внедорожник, и даже автобус. Правда, ко всем остальным деревням на другой стороне реки надо переплавляться по-прежнему по воде, но зато на Пинеге уже давно нет лесного сплава и не надо уворачиваться от огромных бревен, которые норовят протаранить твою лодку.
Река Пинега. Фотография Любови Горбатовой
И сама Пинега все такая же – петляет, время от времени меняет русло среди песчаных золотых отмелей и огромных заливных лугов. И небо по-прежнему близко, как в тундре. До кучевых облаков, кажется, вот-вот рукой достанешь. И только в лесу небо занимает свое обычное месторасположение – оно где-то вверху, ты внизу. Правда, совсем внизу, куда так хочется лечь, раскинув руки, светится беломошник, как снег на солнце в слепящий зимний день. Да, а еще каждый день здесь то радуги, то гало вокруг солнца, то вдруг туманная арка среди густого тумана на прибрежном лугу. Лично я такое видела в первый раз. Но то, что это случилось здесь, не удивляет. Так же, как и то, например, что в Ваймушах – один из магнитных полюсов земного магнетизма, и что отсюда данные о процессах в околоземном пространстве и верхних слоях атмосферы поступают в институт ионосферы и распространения волн. То есть удивляет, конечно, но не так сильно, как казалось бы должно. Или то, что по молитве св. прав. Иоанна Кронштадтского, которого местные жители умолили избавить их от просто какого-то крысиного нашествия, все крысы, а вместе с ними и змеи, исчезли с пинежской земли, и до сих пор их здесь нет вообще, никто не видел ни в домах, ни в полях, ни в сосновых борах.
Быть может, поэтому скорее радует, а не удивляет и воспринимается, как само собой разумеющееся то, что именно Пинежье, в отличие от других северных деревень, не только не умерло, оно перестало казаться глухоманью. И хотя медведи по лесам здесь по-прежнему бродят, но медвежьим углом эти земли уже не назовешь. То есть внешне деревни, вроде бы, не изменились – новых домов мало, живут в основном в старых, только внутри подремонтированных. Да и что тут скажешь? — ну разве тот, кто не уехал в город, а остался здесь свой век доживать, может родовой дом-корабль променять на стандартный, сайдинговый? Разваливается такой дом, только когда хозяева бросают его насовсем. А все остальные стоят. Мы видели один жилой в селе Кеврола — с 1853 года. (Почти на всех домах позапрошлого века вырезано, когда они были построены.)
Фотография Андрея Максимова
Пенсионеры, которые здесь составляют большую часть населения, обустраивают в таких домах церкви, скидываясь, кто по 10, кто по 100 рублей с пенсии, а в некоторых деревнях даже начинают строить новые на месте прежних, разрушенных. Время от времени сюда приезжает послужить литургию либо один из монастырских, либо один из веркольских или сурских священников. В остальные дни местные жители сами служат молебны, панихиды…
Фотография Ирины Федичкиной
Еще они также, почти на свой страх и риск, и уж точно на одном энтузиазме, открывают краеведческие музеи, музеи традиционных ремесел. И практически в каждой деревне свой фольклорный хор. Кажется, что здесь просто все собирают, изучают и хранят старинные песнопения. У всех, к кому мы заходили домой, мы видели толстые тетради с записанными свадебными обрядами, похоронными причитаниями, былинами и быличками. И в каждой деревне свои напевы и свои текстовые варианты на местной говоре (иными словами – диалекте) одного и того же текста. Так что нам трижды – в Верколе, Кевроле и Суре – по моей просьбе спели «Вьюн над водой завивается…» и ни разу на мотив того, что я услышала здесь в 1968 году.
Так что, если на первый взгляд, особенно издалека, деревня все такая же, как тогда, почти сорок лет назад, то внутри домов – жизнь кардинально изменилась: особенно поражают огромные в два этажа и совсем пустые хлевы и сеновалы, так как нет не только совхозных, но и частных коров – некому сдавать молоко (по крайней мере, на сегодняшний момент государство в нем не нуждается), нет и никакой другого скота: держать его не выгодно. А войдешь в жилые комнаты: цветы на окнах, бумажные салфетки на столе, в красном углу — телевизор, над ним (или даже на нем) иконы, правда, в основном уже не старые, которые отсюда вместе с прялками и сарафанами давно повывезли заезжие москвичи и ленинградцы, а магазинные, картонные. И у всех от мала до велика — мобильные телефоны.
Когда мы записывали рассказ о довоенной жизни одной восьмидесятилетней бабушки, у которой была нога в гипсе, к ней зашла соседка и принесла какую-то квитанцию из ее почтового ящика у калитки и сказала, что нужен номер страхового свидетельства, то та попросила передать ей со стола футляр от мобильного телефона. Из него она вытащила какую-то бумажку, на которой были написаны адрес электронной почты, пароль и логин, которые она соседке и продиктовала. А потом она по моей просьбе из одной густо записанной и сильно потрепанной общей тетради, которых на столе лежало больше десятка, нашла свадебный обряд и напела «Вьюна…». Правда, я его не сразу узнала — слова были практически те же, но мотив совсем другой…
Фотография Маргариты Винокуровой
Каждый раз мы пытались хоть как-то отблагодарить наших бабушек и вытаскивали коробки конфет, которые специально для этого привезли из Москвы, но сделать это было не просто – почти все они отказывались, объясняя это тем, что получают пенсию и поэтому и сами могут себе купить все, что захотят, и что у них здесь все есть, и, мол, лучше оставьте это себе, пригодится. И действительно, оказалось, что в магазинах здесь есть даже московские конфеты. И вообще, товаров много разных, как у нас в палатках на городских рынках. И так же много в глаза бьющих анилиновых цветов. Живых цветов – и не только на окнах домов, но и на улице, в палисадниках — здесь тоже оказалось так много, что это трудно объяснить. Почему на Пинеге, где вызревают только лук, морковь, да картошка, еще садовые цветы растут? Местные жители сажают их в расписанные чугунки разных размеров и жестяные бочки, внутрь автомобильных кругов, тоже цветасто разукрашенных. И каждый год в той же Верколе, о чем нам много рассказывали, проходит конкурс на лучшего цветовода. Вообще конкурсы по разным видам творчества, к примеру, вплоть до изготовления праздничных пряничных козюль, здесь свои в каждой деревне. А еще мы практически случайно попали на такое действо, когда в одном из бывших дворцов культуры с расписанными стенами на бытовые сюжеты из советской деревенской жизни, хор бабушек в домотканых красных сарафанах (явно столетней давности) водили хороводы, разучивали старые песни и играли в старинные подвижные игры с детьми (их было человек 15) от 5 до 16-17 лет. Как мы потом узнали, по крайней мере в этой деревне такие встречи происходят постоянно.
Нам рассказали, что в 1990 году Веркольский фольклорный хор, занявший первое место в конкурсе среди художественных коллективов Пинежья, и получивший денежную премию, отдал ее всю на восстановление Артемиево-Веркольского монастыря. Этим было положено начало. Дальше средства на монастырь собирала Людмила Владимировна Крутикова, жена Федора Абрамова, который родился в Верколе, много жил здесь, много писал, завещал здесь себя похоронить, и для которого эти места были настолько сакральными, что он требовал от актеров театра Льва Додина, участвующих в постановке по его роману «Братья и сестры», пожить какое-то время в Верколе. После нас в сентябре сюда приезжали актеры уже из третьего актерского состава спектакля.
Судя по всему, в середине 90-х имя Федора Абрамова помогло в сборе первоначальных денег, и Веркольский монастырь, находящийся на противоположной от деревни стороне реки, и куда даже до сих пор дорог нет просто никаких, начал восстанавливаться. И уже в 1994 году патриарх Алексий трижды облетел его на вертолете и благословил с воздуха. Сейчас в монастыре, куда, кроме зимнего периода, можно попасть, только переправившись через Пинегу на весельной лодке, каждодневные службы, как положено по монастырскому уставу: и утренние, и вечерние, и ночные, на которых молятся не только монахи и трудники, но и прихожане из ближайших деревень, а на праздники так даже из Архангельска и из Москвы приезжают.
Нам повезло, мы были там и на всенощной вечером, и на утренней Литургии на Преображение. Исповедались и причастились. Проповедь, честную и внутренне горячую, как о лично пережитом, вернее переживаемом здесь и сейчас, говорил насельник Артемиево-Веркольского монастыря Иеромонах Венедикт (Меньшиков), который приехал сюда в 1996 году трудником, остался и принял монашество.
В 2010 году в Архангельске была издана книга «Артемиево-Веркольский монастырь», посвященная 475-летию святого праведного отрока Артемия, Веркольского чудотворца. Мне бы хотелось привести небольшую цитату из интервью иеромонахом Венедиктом:
«Только милостью Божией я здесь остался, по Его воле. Господь взял меня, как котенка за шиворот, притащил сюда и поставил с широкого пути на узкий. Здесь близость души к Богу. Его попечение приводит даже в какой-то страх, так близок Бог и до таких мелочей. \…\
Очень много народу прошло через монастырь. Даже монахи приезжали из разных уголков России, попробовали себя, но не выдерживали, уезжали. Может быть, для кого-то устав и чин оказались тяжелыми. Для многих людей здесь слишком сурово. С одной стороны – лес, с другой – река. Весной и осенью сюда вообще не переехать. Мы даже сравниваем наш монастырь с подводной лодкой или кораблем, который ушел на несколько месяцев в плаванье. Зимой всего несколько дорожек – до храма, трапезной и в братский корпус, да еще до Верколы. Некоторых пугает какая-то неустроенность, страх за будущее, маловерие. Человек забывает, что все под Богом ходим, все в Его деснице, Господь не оставит, когда человек на него уповает.
У нас монастырь пустынный. В таких брань напряженнее, тяжелее, чем в тех обителях, которые стоят близ города или в городе. Там тоже свои искушения. Но развлечения, когда человек одно посмотрел, другое, третье, облегчают брань, внутреннюю борьбу, нет такого сильного накала страстей. А здесь суровость, которая непроизвольно погружает человека внутрь. А пока внутри нас кипят страсти, картина получается печальная. И многие не выдерживают, бегут отсюда.
Приходят новые насельники./…/ Я им говорю, что если они не будут ходить на правило, молиться, внимать своей душе, исповедоваться, вести христианскую жизнь, то не смогут здесь остаться, уйдут отсюда. Ведь, как написано у святых отцов, если человек не живет в соответствии с этим святым местом, то само место его изгоняет. /…/ Пусть люди пришли из тюрем, ошибок много наделали, но они ищут Бога, ищут высвобождение от греха, от страстей. /…/ Счастье ведь это же внутреннее состояние. Единение с Богом и дает ощутить это счастье, это благо.»
Меня поразили слова отца Венедикта. По крайней мере, для меня они многое объясняют: «Здесь близость души к Богу. Его попечение приводит даже в какой-то страх, так близок Бог и до таких мелочей.»
Так вот почему я всю свою жизнь рвалась сюда еще раз приехать. Чтобы снова хотя бы слегка прикоснуться к этим «мелочам», к этому Божьему «попечению», побыть рядом. Конечно, в монастыре все еще более обостренно переживается. Но и за его стенами оно ощутимо. И не только нами, приезжими, но и местными, родными этой «близости». Как мне говорил наш всеми любимый водитель Вася: не могу я в городе, встал утром, поехал на автобусе на работу – из одной коробки в другой коробке – в третью коробку, а вечером все также, только в обратном порядке, когда я понял, что света белого не вижу, вернулся в деревню, домой с женой, с детьми, здесь вольно мне, хожу, на все смотрю, захотел спать — лег в лесу на мох, так и заснул на земле, сон посмотрел, проснулся и дальше пошел.
Слушаю его и меня опять охватывает страх, как тогда, в первый раз – надолго ли здесь эта жизнь? Устоит ли Пинега? Ведь уже нет общего дела, которое бы объединяло людей, и которое еще было в 90-х, когда здесь снимала свой фильм «В той стране» Лидия Боброва. Поэтому, к примеру, в Верколе прописано более трехсот человек, а живет около ста. Ведь не каждый, как Василий, может позволить себе вернуться домой. И в итоге остались здесь в основном пенсионеры, к которым на лето приезжают внуки. У них нет ни совхозных коровников, ни частных кортов, им не надо ходить в поле, не надо косить траву… А деревни длинные – до 2-3 км. И уже понемногу начинают жить здесь также, как в городах, общаясь лишь со своими соседями и встречаясь друг с другом только в магазине. Пока еще некоторых из них объединяют церковная жизнь да хоровая. А когда пенсионеры всем своим поколением отойдут на покой, на смену им смогут прийти только такие вольные одиночки, как Василий. А их много не бывает. И это значит… Что? Что будущее «той страны» Пинеги — только дачники? И никаких «Вьюнов» — ни новых, ни старых — здесь не будет?
Но, слава Богу, я уже однажды ошиблась, значит, есть немалая надежда, что могу ошибиться и на этот раз.
Количество просмотров — 81
